Информационное агентство "В нашем дворе"

Страница для печати

30 сентября в театре «Ангажемент» состоится бенефис заслуженного артиста РФ Игоря Кудрявцева. Накануне этого большого праздника для зрителей мы решили рассказать нашим читателям о том, какой на самом деле есть один из ведущих актеров города Тюмени и всего региона. А как лучше всего узнать человека? Конечно, просто встретиться с ним и поговорить. Именно это и сделал наш культурный обозреватель Королевич Никита.

Давайте сначала поговорим о фестивале, с которого вы только что вернулись. Что вы ожидали от этой поездки? Думали о победе?

Нет, даже вообще не думали. Для нас это была полная неожиданность. Для меня, по крайней мере. Хотя, то, что ранее мы были с этим спектаклем в Молдавии, и один из членов жюри ялтинского фестиваля Александр Мардань видел этот спектакль и пригласил нас в Ялту – говорило о том, что да, какой-то приз нам, наверное, дадут. Но Гран-при я не ожидал.

Вообще, я до сих пор не могу понять, что мы делаем такого особенного в «Носферату», что такого происходит на сцене, чтобы зритель подходил после спектакля, благодарил и хотел посмотреть это еще раз. Наверное, там затронуты какие-то человеческие дела: молодость, детство, женитьба - эти наплывы, которые происходят во время спектакля, потом сын, подруга… Может быть, эта жизнь трогает человека, который родился в советском союзе все-таки. Люди ностальгируют по этому поводу. И во время спектакля зрители возвращаются туда.

Ведь у многих жизнь сложилась, а у многих не сложилась после перестройки. Кто-то в этот поезд успел вспрыгнуть, а я, допустим, и многие другие – не успели. Они так и остались там. Вот у меня после перестройки и этого дефолта как будто душу вынули. Я понял, что я никому не нужен. Что мое искусство никому не нужно. Да, есть зритель, который приходит на спектакли и тебя знает, но к сорока и пятидесяти годам начинаешь думать чуть-чуть масштабнее. И ощущение, что если раньше у тебя была жизненная перспектива: я буду работать так, как мне дал бог, и у меня все будет: и квартира, и машина, и дача (это так, если по первому плану говорить), а главное, будет рост творческий, будет все хорошо, и жизнь я проживу не зря. А после всего этого случилась такая штука, которая на меня подействовала очень удручающе. И я понял, что мы стоим у края пропасти и занесли уже ногу для следующего последнего шага. И дальше только два варианта: или шагнуть самому, или тебя должны подтолкнуть.

Мой друг написал к одному капустнику об этом:

«Тьма власти, а безвластье – тьма.

Нам даже не страшна чума.

И порожденная насильем

С нечеловеческим лицом

Стоит на паперти Россия

С непредсказуемым концом.»

Но, возвращаясь к вашему вопросу, мы не ожидали победы. А самое главное в любом фестивале то, что это праздник, потом работа, и общение. Праздник, потому что ты встречаешь старых друзей. Работа, потому что кроме самого спектакля на фестивалях заключаются и определенные контракты, происходят договоренности и так далее. И общение – ты узнаешь, как там живут и работают, рассказываешь о себе.

Да еще море, солнце. Подарок такой – в начале сезона на пять дней к морю.

Куда-то удалось съездить в окрестностях Ялты за эти пять дней?

Никуда я не ездил. Я все время у моря был. Дело в том, что я сам – с моря. Я на Сахалине родился. И для меня каждый раз встреча с морем, это как возвращение в детство, в молодость. Это как съездить на родину. Все это немного зарядило меня.

Удалось посмотреть какие-нибудь спектакли?

Я не буду лукавить: я уже давно потерял чувство зрителя. И теперь если я смотрю чей-то спектакль, то я не наслаждаюсь им, а отмечаю ошибки, интересные моменты. А в этом случае вообще лучше не смотреть. И я знаю, чем все это закончится. Воспринимаю чисто профессионально. И освободиться от этого нельзя. Мне, по крайней мере. Кто-то легко становится зрителем, а я максимум минут десять выдерживаю – посижу, посмотрю, «а, я все понял» и все. Вижу игру, что, как, какие будут… белые нитки замысла, как у нас говорят. Что произойдет дальше, как актер будет реагировать. И мне неинтересно. Может и глядя на меня люди приходят и говорят: «Да все понятно, господи! Чего это там он ходит и ноет, и ноет».

Но вообще на фестивалях я стараюсь ходить на спектакли. Вот только здесь я не мог отказать себе в соленой воде, гальке и так далее. Потому что я просто одурел от этого моря и не выходил бы из него.

А вообще,  какие из фестивальных поездок «Ангажемента» были у вас самыми удачными?

«Коляда-PLAYS», когда мы привезли первый раз «Носферату». Еще очень удачно было в Молдавии. И вот в Ялте. Везде «Носферату». Не знаю, почему именно с этим спектаклем. Не знаю что в нем такого. Не могу пока понять.

В этих городах было ощущение, что что-то такое особенное происходит. То вдруг юмор появлялся там, где его раньше не было, вдруг реакция появляется там, где ее не было. Или вдруг наоборот появляется такая тишина, что слышно пролетающую муху. Люди слушают, воспринимают, чего-то понимают.

Из этого и состоит вся наша жизнь.

Олег Гетце на репетиции сказал – «Ставить Коляду, особенно его монопьесы – это смерть для режиссера. Потому что это невозможно хорошо поставить. Или это скучно, или это вообще никак, или это наоборот гениально».

Если бы в «Носферату» не было этих наплывов, я не знаю, как бы пошел спектакль. Если бы не было этой клетки, не было бы ящика с чемоданами от Игоря Сидорова. Ведь у Коляды по-другому все написано. И вначале я думал: «А как? Как ворона? И что мне делать? Каркать, что ли?» А тут решение и все пошло.

Давайте поговорим теперь о самом Игоре Кудрявцеве. С 1983 по 2006 год вы, судя по прессе, успешно работали в Озерске – в театре «Наш дом». Вы стали любимцем публики и критики, начиная, если я не ошибаюсь, с роли Ивана Бездомного в «Мастере и Маргарите»…

До этого были еще «Рядовые» Дударева. Я там играл Одуванчика.

А еще «Тарелкин», роль Башмачника по Лорке и так далее. В 1988 году плюс ко всему появился еще и «Тринтет» - вначале в качестве отвлечения от основной работы, но далее – параллельный работе актера очень успешный проект. Это стало известное на всю страну юмористическое трио.

Все так, но у этой медали под названием «Тринтет» была и вторая сторона. В дальнейшем нас уже воспринимали только как «тринтетчиков», то есть как клоунов и только. Мы должны были только смешить. Именно поэтому я и не играл драматических ролей. Мне давали роли только на ха-ха. И зритель воспринимал нас исключительно как смешных персонажей.

Я расскажу один случай. У меня была маленькая роль в «Вассе Железновой» - я играл прокурора, и по роли я говорю о растлении детей. Во время спектакля я выхожу на сцену и ловлю себя на мысли – «А почему так тихо в зале? Почему не смеются? Что такое?» И только потом до меня доходит – господи, а почему они должны смеяться-то?! Я совсем уже что ли?! У меня крыша поехала оттого, что ты выходишь на сцену и сразу должен раздаваться какой-то смех, аплодисменты. Замкнуло!

Так что в «Тринтете» в определенный момент мы стали как свадебные генералы – на всех капустниках, на всех праздниках СТД, на всех юбилеях заслуженных актеров: 70-летия, 60-летия, 50-летия. Мы уже не могли никак это сбить. Меня воспринимали исключительно как клоуна. Хотя, клоун – это звание, которое еще надо заслужить, но тем не менее. Поэтому я здесь сыграл то, чего я там бы никогда не сыграл. Не знаю, конечно, как эти роли получились: плохо или хорошо. Но я, по крайней мере, прикоснулся к ним.

Из всего того, что было сыграно в Озерске, что оказалось ближе или дороже всего?

Все роли любимые и дорогие. Есть спектакли, которые не получились. Но есть и роли, о которых я вспоминаю, которые мне дороги. Это Иван Бездомный в «Мастере и Маргарите», это Одуванчик в «Рядовых» по Дудареву, это «Смерть Тарелкина» где я столько налазился по железу – у меня постоянно болели руки после этого спектакля. Ну, вот Лорка. Было много сказок, которые мне очень нравилось играть. А так, в основном – это вот эти этапные роли. А, еще «Женитьба» Гоголя, там у меня была роль Яичницы.

Кто из режиссеров, ваших учителей оказал на вас в свое время наибольшее влияние? Кто вам особенно дорог?

У меня два таких человека. Это мой педагог в Иркутском театральном училище Борис Самойлович Райкин, нынче покойный. И Виктор Владимирович Шульман, бывший главный режиссер театра г. Озерска. Сейчас он в Германии. Вот два человека, с которыми я был бы рад не только работать, но и просто увидеться, обняться и поговорить.

Но я здесь не говорю о тех, с кем работаю сейчас. Это если о знаковых фигурах, которые в принципе из меня и сделали то, что я сейчас есть.

После всего этого, что стало причиной смены театра? Готовясь к встрече, я прочитал ваше интервью от 2006 г. и оно буквально пропитано…

Безнадегой.

Безнадегой, обидой, может быть даже злостью.

Никита, это не злость. Это ощущение себя в пространстве и понимание того, что ты не только как человек не нужен своей стране, но и своему театру. Нужен только родным и все. Ощущение, что ты что-то еще можешь, но… Это не обида, нет. И не злость. Это непонимание и полная растерянность перед тем, что происходит в стране.

И тогда была сложная ситуация в том театре. Он рос, традиционно, в течение пятнадцати лет. Как это обычно бывает – театр живет пятнадцать лет, потом умирает и, либо возрождается, либо перерождается во что-то другое, либо просто погибает. В Озерске у театра прошло пятнадцать лет. Новых актерских вливаний не было, новых режиссеров не было. В результате и сам начинаешь останавливаться в развитии, повторятся.

Мне не хотелось приходить в театр, работать в нем, потому что я знал, что опять будет это низкопробное «ха-ха». Театр ставил то, что ему, наверное, не стоило бы ставить. Перестал куда-то выезжать, а если куда-то и ездил, то проваливался по полной.

Но сам бы я не решился сменить театр. Первой приняла решения моя жена Ксения. А я уже вслед за ней. Я убежденный домосед, меня просто так с насиженного места не снимешь. Ведь прожили там 24 года, такие связи: и друзья, и родственники. И в 45 лет кардинально менять все – для меня это стоило очень дорого. Но я все-таки решился, так как понял, что один не смогу. Я вообще не могу находиться один в жизни. Мне надо с кем-то рядом быть. Жена уехала сюда немного раньше, а я – за ней, чуть позже.

Но первым предложил вам приехать театр «Ангажемент»?

Все произошло благодаря Николаю Кудрявцеву. Он приехал в Озерск, мы разговорились, я поделился с ним своими заботами, пожаловался, а он говорит – «Так давайте к нам, в Тюмень, в «Ангажемент». Мы приехали, встретились с Леонидом Григорьевичем, договорились, и вот так это случилось.

Кроме Тюмени были другие предложения?

Были. Но Тюмень выбрал потому, что… даже не знаю. Так получилось. Николай так вовремя приехал и подсказал.

Приглашали и в пермский театр драмы. Но как обычно бывает – тебя берут, а, допустим, жену – нет. А это для меня очень важно. Только вдвоем, только так. Хотел в Челябинске – в театр на Цвилинга, но в то время у руководства начались большие проблемы и разбирательства.

Было много предложений.

А в Москву? Многие актеры ведь думают о Москве – попытать там счастье.

И там мне предлагали. Но в то время с маленьким ребенком я не решился. Помешали чисто меркантильные проблемы. Ехать одному? Они здесь, а я там? Нет. Да и рвать отношения с театром, в котором тебя все знают, я не хотел.

Но предложения были. Марк Розовский сразу брал всех троих, весь «Тринтет». Не поехали. Сработало еще и то, что мы воспитаны старой школой, и подобный отъезд воспринимался как предательство театра. Мы тоже не хотели быть предателями, чтобы так сразу все уехать. Как это так? Столько отдали этому театру, городу, и вдруг так раз – и в Москву.

Да и не люблю я эту Москву, если откровенно говорить. Для меня лучше играть хоть в деревне, чем в Москве. Тем более она до такой степени жестока ко всему, и слезам не верит, и давит человека, и может совсем его раздавить и выплюнуть. А получать все это не хотелось. Из-за этого и не поехал. Может быть, просто побоялся так круто все поменять, тогда, когда предлагали.

В «Ангажементе» вы работаете вот уже скоро как 4 года. Сейчас вы можете сказать – не зря ли переехали сюда?

Конечно! Не только не зря, наоборот. Я приобрел новых коллег, новых друзей. Я узнал новый для себя театр, как он работает, каков он изнутри, что в нем хорошо, но и какие есть ошибки. И самое главное – здесь я поработал с такими режиссерами, с которыми мне бы еще раз хотелось поработать.

Например.

Олег Гетце, Михаил Поляков. С Романом Ильиным я работать больше не хочу. Он не любит актеров. Даже с Солдатовым хотел бы поработать, который ставил «Ромео и Джульетту». Хотя у нас были определенные трения с ним. Да, здесь есть Михаил Заец!

Когда много режиссеров, это и интересно и сложно. К каждому надо приспосабливаться, с каждым надо работать.

Вот, про спектакль «Мещанин – дворянин» говорят, что это ошибка режиссера, что вообще ничего не получилось. А я-то там! Я-то с ним работал, до слез. Хотел уже отказаться, потому что я понимал, что я чего-то не додаю, я чего-то не то делаю. У меня просто не хватало энергетики на весь спектакль. И тогда я был в шоке. И здоровье стало пошаливать. Но Поляков меня все-таки убеждал, говорил – терпи, принеси себя в жертву, отдай на заклание. А это дорого стоит. И в «Собаках» мы с ним работали. Это глыба! Старый мастодонт, который все знает. Да у него есть… это самое. Ну, не мания величия, но: «Вот так вот, как я сказал, и все, больше никак!» Это тоже есть. Но за месяц поставить спектакль, за 33 репетиции – это нереально, просто нереально. Отсюда и сокращения.

Да и труппа молодая. Понимаешь, в чем дело, в чем, наверное, минус для «Ангажемента» - если бы здесь был режиссер, он бы не слезал с актеров. Он все-таки научил бы: петелька-крючочек, петелька-крючочек, что все дело в партнере, все только через партнера. Здесь этого не знают – что такое партнерство. А из-за этого актер оказывается один на сцене. Да, спектакль есть, мы все играем, но нет проникновения друг в друга. Тут или я чего-то не даю, или ребята что-то не понимают, но нет внутренней свободы в «Мещанине…». Она, может, появится в процессе эксплуатации спектакля, но сейчас там нет купания, нет галереи образов. Того, что каждый из них должен быть интересен сам по себе, а все вместе, как говорится, «делают короля». Этого пока нет.

Так что здесь я очень много приобрел, очень много. И самое главное – это, может быть и чуть запоздало, но это мне как актеру только во благо. А если такого опыта нет, то актер успокаивается, не получает по башке. А актера хоть и надо хвалить, но его надо и бить. Чтобы не началась звездная болезнь, не покрывала всего звездная пыль.

Здесь я получил огромный опыт. В первые два года в Тюмени я и ощущал себя намного моложе – лет на десять. Потому что молодые, потому что сказки, молодые режиссеры. Театр последние пять лет был на подъеме: куча поездок, куча фестивалей, куча молодых режиссеров, каждый из которых работает по-своему. И все это подпитывало, подпитывало. И если бы не эти дурацкие финансовые проблемы, которые возникали вдруг ни с того ни с сего. Только начинаешь голову поднимать – бах по башке! И опять выкарабкиваешься. Выберешься – опять кризис. И это сильно выматывает. Отбирает и силу, и, самое главное, веру в то, что что-то может измениться. А без надежды-то как жить?

Я всю жизнь надеялся, что все-таки все будет хорошо, что ну не может так быть, что все время плохо, плохо, плохо. Не-а, бесполезно все. Если России не нужна культура, если о ней не говорят, если все делают для того, чтобы все превратились в обезьян. Да мы уже превратились в обезьян. Я могу сказать, что я тоже обезьяна.

Что-то есть такое, что вам хотелось бы еще сыграть? Вообще что больше интересует, роли в классических пьесах, их современное прочтение или вообще современная драматургия?

Чехова вот я бы сыграл, но по-другому как-то. И что-нибудь современное, какого-нибудь расп…здяя, какого-то персонажа, который совсем… Может быть, сыграл бы даже сам себя. Как я утром встаю, такой пузатый человек, глаза заплывшие, морщины, ору чего-то, ворчу, бурчу, вдруг начинаю петь, проверяю голос, потом уставлюсь куда-то… (все это показывает; прим. Кор.). В общем вот эту жизнь свою. Иногда сам над собой хохочешь. Вот что-то такое свое, что во мне есть, хотелось бы отдать. Нежность, которой во мне куча.

Хоть я и злой иногда, вспыльчивый бываю. Нервный стал. Но быстро отхожу. А на самом-то деле там внутри много чего другого есть. Я очень люблю шутить, в том плане, что валять дурака, стебать по-доброму, придуриваться. С умным и серьезным выражением лица разыгрывать людей, делать глупости.

Хочется сыграть в хорошей сказке. Лешего, какого-нибудь берендея. Сказочного персонажа, который и дурачиться, и в то же время страшный, и добрый, и… разный.

Много режиссеров просто пользовались мной. «Так, кто ты у нас? А, ну, давай сыграешь что-нибудь смешное». И играл такое «ха-ха, ха-ха». Но дайте мне поиграть что-то другое, настоящее. Ведь мне палец покажи – я заплачу. Нет, не давали. А я хотел.

Ведь чем страшна комедия? Если режиссер дает тебе задание – «Ты сам должен сделать, чтобы было смешно. Я тебе разведу, а остальное ты сделай сам». И вот начинаешь вертеться, думать: как, чего, где, почему. Есть такие режиссеры, которые вообще ничего не делают. Сядут, разведут тебя по сцене туда-сюда, покажут какую-нибудь хрень, а не смешно. И спектакль не получается. Он мертвый. В результате быстро списывается, хотя на него столько всего затрачено.

Я вообще полностью завишу от режиссера. Вот я лично, Кудрявцев. Потому что я знаю, что он должен знать больше, чем я. Уметь больше, чем я. А когда видишь, что он даже этого не умеет, то… что ему объяснять? Он должен быть на голову выше меня, на две головы, на три. Даже если он не знает, куда он выйдет, но он должен мне этого не показывать. Пусть делает вид, что знает. И это очень трудно – когда тебе не помогает режиссер. Тогда вообще ничего не получается, а если получается, то какое-то однобокое.

В «Ангажементе» у вас есть любимые роли?

Все. И сказки, и обычные спектакли. Каждая роль очень дорога и любима.

Но есть какие-то особенные роли, к которым отдельно готовитесь или после которых долго приходите в себя?

Ну, вот в спектакле «Собаки» - тяжелая для меня роль. Я раньше никогда на сцене не умирал, а если умирал, то только за кулисами. А тут приходится. И Поляков здесь сделал все правильно. Но после этой смерти я никакой. Мне надо восстанавливаться. И после «Мещанина» - на нем столько сил уходит.

Хотя все зависит от зрителя. Если ты работаешь правильно, и ты отдаешь что-то зрителю, то и зритель тебе отдаст. И тогда возникает легкость, и тогда возникает полет.

Кстати, если у актера за всю карьеру хоть раз случился этот полет, когда у тебя все получается, когда ты чувствуешь зал, ты им владеешь, ты владеешь собой, ты владеешь ролью, ты владеешь всеми партнерами, которые на сцене, тебя ни что не может сбить, ты просто летишь, ты как бы даже поднимаешься над сценой. И ты знаешь, как это выглядит, как говорил Михаил Чехов – взгляд со стороны, сверху на себя, на свой образ. Вот когда это случается, это самая высшая точка. Это может случиться всего один раз в жизни, но из-за этого актер может работать и 30 и 40 лет, и вдруг в один прекрасный момент во время какого-нибудь спектакля он это ощутит. Это очень дорогого стоит. И тогда ты понимаешь, что это есть. Когда на сцене получается… Ну, как это называется? Чудо. Волшебство. Очищение. Катарсис. Что может театр с людьми делать.

Театр ведь остался единственным местом, где общение происходит без посредников. Неважно, плохой спектакль, хороший, но мы живые люди, вы живые люди. Если вам не нравится – вы можете уйти. Иногда играешь и такое ощущение, что работаешь в вату. Ну, не воспринимает тебя зал. А иногда чувствуешь, что из зала идет такая волна, и она в тебя попадает, и ты: «Опа!» и сразу все встает на место.

Это ощущение полета часто у вас бывало?

Один раз. Там, в Озерске еще. Здесь тоже бывало, но если говорить о самой высшей точке – то это было один раз.

Здесь бывало, что такие спектакли шли, так зритель воспринимал и отдавал, что после этого можно было еще два спектакля подряд сыграть!

Здесь были шикарные спектакли, с шикарным зрителем, и когда ты отлично работаешь, честно и талантливо. Но ощущение, когда у тебя все получается, все подчиняется – такое происходит очень редко.

23 сентября 2011 г.